Пятница, 29.03.2024, 10:15
Приветствую Вас Гость | RSS
Главная | Каталог статей | Регистрация | Вход
Меню сайта
Категории каталога
Мои статьи [10]
Форма входа
Поиск
Друзья сайта
Статистика
Сайт Михаила Полева
Главная » Статьи » Мои статьи

Помню
Помню

Помню

Себя я маленьким вспоминаю, когда мама несет меня, завернутого во все мыслимые и немыслимые тряпки, ткани, платки и собственную клетчатую шаль, по морозной улице в больницу, а мне так холодно от продувного ветра… Через  клетки шали пробивался силуэтный свет… Потом  помню огромную комнату приемной больницы, где мне, уже раздетому, было очень жарко, хотелось пить… Еще помню русскую печку дома, куда меня  клали спать зимой, постелив на рожь, которая сушилась на печи, очередную тряпку, заменяющую простыню. Чтобы я не упал, рядом с краю ложилась мама…

На печи было всегда очень жарко, не мудрено было простыть, и я, как потом рассказывала мама, однажды заболев, дойдя до воспаления легких и кишечника, проболел более двух лет. Врачи, не надеясь на мое здоровье, предупредили мать  о моем вероятном небытии. Но природа взяла свое, и я снова продолжил свою жизнь на печи среди беспокойного количества клопов и тараканов, которых травили керосином, выгоняли морозом открытой на день двери и просто давили пальцами рук.

С печи мне было суждено смотреть на настенные обои, которые иногда заменялись просто газетами, в лучшем случае, какими-то советскими плакатами, старыми журналами. Комната была небольшой, одной из комнат пятистенного деревянного дома, отобранного советской властью у раскулаченного неизвестного мне кулака. Остальные две трети пятистенки занимали соседи Аникины.

В комнате было три окна, два из них выходили на север, третье – на восток. Зимой окна и дверь промерзали насквозь, не помогал даже старый полушубок отца, которым закладывали порог двери. Рядом с русской печью в одну трубу стояла печь голландская, «голландка».

Я видел, как ее клали. Это печь с плитой с двумя открывающимися круглыми разного диаметра под разные чугуны фрамугами, с дымоходом в два с половиной оборота, чтобы все тепло от горячего дыма оставалось в печи, и соединительным дымоходом с задвижкой. Плита, вмазанная на глине, легко снималась, если нужно было выгнать самогон.

Обычная фляга или 40-литровый молочный бидон ставились на три выложенных кирпичами уступа, уступы подгоняли под флягу во время кладки голландки. Сверху укладывался подходящий кусок старой плиты, щели замазывались сырой глиной, сразу растапливались дрова. Вместо крышки флягу  закрывала деревянная втулка, круглое полено высотой 10 см с дыркой в середине. Туда вставлялась труба одним загнутым концом, а другим загнутым концом одевалась на змеевик, вставленный в кадушку, деревянную бочку с одним дном. В кадушку   наливалась вода из колодца, либо набивался снег, если это было зимой. 

Рядом с русской печью через проход стояла двуспальная кровать, над нею висели полати, на них я легко перебирался с печки. В переднем правом углу стоял стол с двумя лавкам от стен с окнами, лавки сходились в углу, вверху было несколько икон, около которых иногда зажигали лампадку. Между кроватью и столом стоял сундук, на котором я до поры, до времени спал летом, самое большое богатство семьи, там хранились наиболее ценные вещи: красивые платки, праздничная одежда, деньги. Причем, мать уже в шесть лет доверила мне считать их, показав, где у нее на все расходы, а где на черный день…На такое доверие я не мог ответить предательством, ибо знал, что на отца «надёжа плохая», он частенько выпивал. Зимой сундук и кровать отодвигались таким образом, чтобы оставалось место теленку и двум-четырем ягнятам… Или даже кровать разбиралась и уносилась, и мы все спали на полу, на положенные на набитые соломой матрацы овечьих шкурах, старых и не только старых полушубках и на отцовом тулупе. Под головы подкладывались сложенные фуфайки. Летом в матрацах и подушках солома менялась на свежую, их пробовали набивать сеном, но сено грело гораздо хуже.

Над сундуком на стене, справа от окна висели часы с гирей, которую подтягивали раза два в сутки, чтоб они не остановились. По ним мама всегда пекла хлеб,  по ним меня учила читать время: ровно сколько и половина какого… Перед сундуком стояла самопряха, своего рода произведение искусства и чудо техники. На ней мать пряла пряжу из овечьей шерсти, мне при этом доверялось сматывать нитку со скалки в клубок, а потом свинчивать две нитки в одну, что я проделывал на огромной скорости и потом снова сматывал в клубок, из которого вязались носки, женские носки и чулки, варежки, и Аня вскоре научилась вывязывать перчатки. Крючком и нитками девчата вязали подзоры, нижнее обрамление кроватей, а также занавесок на окна. Цветными нитками вышивали и обвязывали платочки. Заиметь такой, необыкновенной красоты, платочек-экслюзив было для парня настоящим достижением. Он и не дарился абы кому…

В левом углу комнаты всегда стояла кадушка с бражкой  из сахарной свеклы с добавлением сахара, чтоб забродила, вдоль стены стояла от окна до печи посудная лавка с двумя ведрами воды из колодца, горшки с молоком, позже замененные на трехлитровые стеклянные банки. На полу у печи стояли ухваты и сковородник, приспособления для доставания из нее различных чугунов с готовящимися блюдами для людей и домашних животных: корова «Вторька» с конца зимы с телком, двое поросят, четыре овцы и два ягненка, 12 кур и 2 петуха, собака «Шарик» и кот, отзывающийся на «Кыс-кыс».
 
В дальнем углу печи варился  чугун с картошкой и зерном, в другом углу – чугун со щами из свинины или баранины, ближе могла вариться пшенная каша, напротив нее – компот либо кисель. В праздники, помимо этого, на двух сковородах, которые ставились на указанные  чугуны, на пламени разгоревшихся, с вечера сложенных колодцем дров пеклись блины.

Один раз в неделю мама ставила двухведерную кадку с ржаным тестом, чтоб на неделю запастись печеным хлебом. У нее были несколько круглых, немного на конус, железных форм, которые изнутри смазывались подсолнечным маслом, в них укладывалось тесто, поднималось, и - выпекался ни с чем несравненный мамин хлеб! Пробную ковригу она пекла на большой сковороде, сразу после выпекания, чуть остудив, мама разрезала ковригу на большие куски. Вместе с парным молоком это было мое самое желанное блюдо!
За входной дверью   располагалась сени, разделенные на просто сени и запертый чуланчик, где стояли два ларя с перегородками под рожь, пшеницу, пшено и ржаную муку. Во ржи хранились куриные яйца: зимой от мороза, а летом от жары - нужно было только покопаться рукой в зерне. Но мама всегда точно знала, сколько яиц там осталось. При каждом выходе в сени я считал обязательным покормить кур зерном, благодарность за яйца захватывала…За это куры позволяли брать их на руки и гладить. На чулане хранились лопаты, грабли, косы, тяпки, которые назывались мотыгами, запасные черенки, окосья.

Уличная дверь запиралась из сеней на засов, а с улицы, точнее, со двора  на щеколду с веревочкой и на висячий замок. Это был ручной работы замок с вворачившиимся внутри замка болтом  под особый торцовый ключ. Во дворе стоял хлев с высоким чердаком для сена и навесом для кур. Из хлева надо было выпустить поросят, не выпустив их со двора, иначе не сыщешь. Рядом стоял сарай, там стояла ручная мельница молоть муку, находился навес для просушки растений табака, был выкопан подвал для хранения солений. Рядом, отгороженный жердями, стоял огромный стог сена, запас на всю зиму  для коровы и овец, которого не каждый год хватало. Двор был огорожен сплошь досками выше человеческого роста, стояли ворота для завоза сена, соломы и дров, которые открывались  внутрь двора и запирались на засов, рядом с воротами  была калитка со щеколдой и веревочкой, изнутри закрывалась на вертлугу, кусок выструганного поленца, прибитого гвоздем посредине к столбу калитки. Причем, с улицы можно было, просунув руку, повернуть ее так, чтобы калитка могла открыться.

Сбоку и сзади нашего двора был овраг, он начинался от улицы между домов и сзади двора уходил к речке метров в 7 глубиной и метров 25 шириной. Весной приходилось отцу подправлять покосившиеся в сторону оврага доски забора. Вдоль оврага ненароком были посажены ветлы, они-то и не давали разогнаться оврагу. Овраг  так и называли: Кузин овраг. Туда собирались с салазками и санками, лыжами и просто любой дерюжкой «пробовать» первый снег, летом это место было полем детских всевозможных «сражений», игр в прятки, весной ревевший поток оврага превращался в кругосветное мореплавание с различными «кораблями» из бумаги, щепок. В овраге жил сильный родник, отец чистил его каждую весну, было видно, как играют чистые песчинки в вырывающихся токах воды. Вода была сладкая, холодная, что ныли зубы, рядом была зарыта деревянная бочка, из которой черпали воду на полив огорода, который занимал площадь на верху оврага под капусту, помидоры, огурцы, табак, морковь и по склону оврага под тыквы. Кроме того, росли две яблони: антоновка и с пресными яблоками. Остальные были срублены, чтоб не платить лишний налог.

Стоявшая впереди оврага на улице ветла была огромных размеров, а одна из самых крепких и почти горизонтальных ветвей, сук 20 см в диаметре на трехметровой высоте превратился однажды в крепление для шикарных веревочных  качелей. Качаться можно было, стоя на доске, и вдвоем, и вчетвером.

Прямо на улице выстраивались играть в лапту и в свечу. Эти игры в мяч небольшого размера, который мы учились ловить даже одной рукой. В свечу играли от 4 до 7 человек: один бьет битой по мячу, который подает второй участник игры, остальные по порядку становятся на кону, по коридору лета мяча. Дается от трех подач: «промазал» - идешь в хвост кона, подающий бьет, а ближний на кону идет подавать, передвигая весь кон. Если мяч после взлета «свечой» кто-то ловит – меняешься с ним местами. Если мяч просто ловится  после отскока о землю, поймавший мяч бросает его подававшему. Если тот поймает мяч, становится бьющим, поймавший участник с кона с кона идет подавать, а бивший – на его место. Бывает, мяч чуть подлетит вверх, его подававший – хвать! И тогда меняются местами эти двое. А на кону нет движения… В лапту играют от 6 и более человек. Разбиваются на две команды. Одна команда на кону, причем, один из них подает мяч. Другая бьет мяч. Каждому дано по одному разу удара. Последнему бьющему дается три удара. Пока мяч в полете, надо успеть отбившему игроку сбегать до конца кона (метров 70 , заранее договариваются) и вернуться назад. Но тогда он становится последним бьющим на три удара… А это порой не самый лучший игрок…Бывает, ждут, не смогли сбегать до конца кона и назад. При сильном ударе по мячу отбившие игроки бегут к концу кона, чтобы тут же или при следующем удачном ударе вернуться. Если в этот момент мяч ловится игроком на кону – команды меняются местами. Если мяч ловится с отскока, игрок на кону старается попасть мячом по перебегающему по кону игроку. И тогда команды тоже меняются местами. Если в свою очередь игрок не поймает мяч руками и не кинет его обратно в соперника...

Но это будет потом. А пока мама лежит около меня и рассказывает про свое тяжелое детство. В 1914 году в этом селе Салтыково случился пожар. Избенки деревянные, крытые соломой, легко вспыхивали на ветру, и в какой-то момент сгорело полсела. Только одну избу удалось уберечь: вынесли икону Казанской божьей матери, обнесли избу три раза, и тут же повернул ветер в другую сторону. А Самкины, в том числе и моя мама Марфа Григорьевна, 1907 года рождения поехали в далекую, но благодатную Кубань, аж в станицу Медвёдовскую Тимашевского района. В деревне Жульёвка, в 5 км от Салтыкова, в работниках оставался мамин брат Самкин Сергей Григорьевич.

Тепло было на Кубани, спали на улице, долго бегали босиком, росло тут много фруктов и особенно абрикосов, но совсем не было картошки  и черного ржаного хлеба, а с белым душистым пшеничным хлебом никак борщ не привычен… Крестьянский труд на земле тяжел, а в нанятых он еще тяжелее… 7-летней Марфе приходилось пасти гусей хозяйских, свиней, присматривать нянькой за малолетними хозяйскими детьми. Но грянуло горе: началась война, и брюшной тиф покосил подряд многих, в том числе, и моих родных деда Григория и бабу, даже имени не знаю… Так и похоронили: в общей могиле без имени и фамилии. Только станицу мама всегда повторяла: МЕДВЁДОВСКАЯ.

«Эх, Мишка, как же тебе хорошо сейчас! Ни каких забот… На, вот попробуй водки, чтоб знал, какая она горькая… А то будет еще потом тянуть к ней, заразе! Скажешь, вот не дала попробовать! Вот не дай бог, чтобы ты ее пил, как отец!..» «Ма-а, ну чего ты мне ее даешь? Ведь, правда горькая! Дай лучше молока попить!» И выпивал целый железный ковш неснятого свежайшего молока, особо наслаждаясь привкусом, как от батарейки, железа. И думал, да неужели так притягивает водка?.. Да никогда.

Списавшись с братом Сергаём, они с братом Виктором целый месяц ехали на родную Рязанщину, дожидаясь  на узловых станциях бедняцкие поезда, попрошайничая и голодая. Дядя Сергай к тому времени женат был на дочке своего хозяина Хавронье. Детей у них не было, а хозяйство  было большое, работники не помешают. Работать на чужих людей тяжело, но быть в работниках у родного брата, где всем заправляла Хавронья, оказалось выше сил. И когда к маме посватался  сначала один, а потом второй – мой отец, живший на Раковке в предпоследнем от конца улицы доме, – мать, сходив к бабке-гадалке, дала согласие на засыл сватов от Кузина Дмитрия Николаевича, 1908 года рождения. Потеряв первенца, мама в 22 года рожает моего брата Ивана в 1930 году. И еще будучи беременной, она узнала, что есть комната в пятистенке, которую председатель сельсовета намерен отдать одиночке, своей любовнице. И хотя отец сильно боялся власти, мать настояла, и они без разрешения вселились в эту комнату. Как их потом не пугал председатель, мать не уступила. Еще через три года родилась моя сестра Шура. Дети учились хорошо, родителей только хвалили на собраниях.

Когда началась война с фашистами,  отца призвали не сразу. А попав в особый истребительный батальон, по тылам врага долго не походил, ранил засекший его вражеский снайпер, так же постреливавшего. Целил точно в сердце, но запрещенная международными соглашениями немецкая пуля «Дум-дум» разорвала предплечье около кисти. Пока сообразил, что к чему, кисть, болтавшуюся  на шкуре, отрезал трофейным кинжалом, руку стянул жгутом.  За ранение получил от командира нагоняй и при первой возможности был отправлен в госпиталь. В госпитале резали дважды, началась  гангрена. В результате у отца из плеча торчал обрубок 7 см, его признали инвалидом 3 группы. «Вот если бы на 3 см короче, была бы 2-я группа…» Но каждый год один раз надо было ехать за 45 км на ВТЭК в районный город Сасово с  пересадкой в Кустаревке, чтобы врачи убедились: нет изменений, нет. Вот только в этом году, когда пишутся эти строки, правительство отменило абсурдность этих правил.

Отец написал матери, что потерял руку, можно ли ему приехать домой… Мать скорее написала письмо. Он появился в новой шинели с рукавами, опущенными в карманы, как ни в чем не бывало… Только обняв отца, мать заплакала… В 1943 году родилась еще моя сестра Аня. И только в 1948 году – я.

«Он, когда пришел оттуда, стал выпивать. Забудется, облокотится и – падает. А тогда плачет…» Помню, отец приходил пьяный, мать кричала, ругаясь. Норовила его чем-нибудь огреть. Он вставал как медведь… Мать  тут же с криками убегала. Я плакал. Он сажал меня на колени, успокаивал: «Да она придет… Не плачь…» Я орал сильнее, на него действовало, он бежал ее искать. Но возвращался один. Утром он уходил пасти сельских коров, а я сетовал, что она только драконит его.  Поговорить утром у нее не получалось, а вечером вновь все повторялось. Спрашивал я его: «Ну, зачем ты напился?» А отец мне возражал, что подустал немного, вот и выпил…

Помню, как Аня в 4 классе учила стих, часто заглядывая в книгу. Я не выдерживал, подсказывал ее уже запомнившийся стих. Это дело заметила старшая сестра Шура и давай меня учить соединять буквы в слова. Вскоре я уже сносно читал и даже знал счет до ста и обратно, а по-немецки до десяти… В шесть лет соседка Полина записала меня в сельскую библиотеку, и все детские книжки я перечел недели за две. Когда она мне дала «Капитан Сорви- голова», я понял, что мир книг неистощим. Я собирал около себя таких же, как я, и пересказывал содержимое. Это были Тюменев Вова, Говорухин Вова, Сувориков Коля, Дерюгов Толя.  Потом в школе пошел  Дюма «Граф Монте Кристо», «Три мушкетера», Жюль Верн с его капитаном Немо… Мир казался неисчерпаем. Мне очень хотелось стать взрослым и начать свою новую жизнь.

Помню, отец подзывал меня, чтобы свернул ему сигарету, так как одной рукой не всегда получалось. Показывал мне, но я мог только свернуть «козью ногу». Тогда он сказал, чтоб я ее раскурил. Видя, что я не курю в затяжку, он ненароком произнес: «Смотри, Мишк, если куришь, кури, не прячься. Прятаться начнешь, не дай бог дом подпалишь…» А мы как раз накануне пробовали за двором со взрослыми пацанами из 7 класса… Больше я курить не хотел до тех пор, пока не стал работать. А работать мне пришлось всю жизнь в больнице, где неписаным правилом было подавать пример здорового образа жизни. В результате в привычку вошли одна-две сигареты ночью…

Так как отец всю жизнь летом пас коров, то я испытал все тяготы этой работы, помогая ему в каникулы летом. Проснуться затемно мне не позволяли, но уже с утра надо было готовиться нести отцу  обед в полотняном мешочке и привязанной концами веревочки с помощью небольших сырых картофелин к уголкам мешочка, а с помощью петли в середине затягивался  верх мешка. Получался рюкзачок на оба плеча, а в нем две пол-литровые бутылки молока, три сваренных вкрутую яичка, кусочек порезанного сала, небольшая луковица, два зубчика чеснока, кусок ржаного хлеба, щи или суп в пол-литровой банке, закрытой крышкой, пшенная каша, соль, горчица. По поре добавлялись помидоры и огурцы, особенно хороши были малосольные. За час я доходил по тропинке среди полей до места обеденного возлежания скота, которое находилось в одном определенном месте удобного водопоя на речке Черной. Пойма реки было изрезана зубцами больших и малых оврагов. Колхозные поля почти вплотную подходили к ним, и надо было усилий немалых, чтоб удержать больше ста голов от потравы полей и урожая на них. За этим строго следили.

Величие полей было в красоте сорняков, в основном васильков, но хватало и ромашек. Аж дух захватывало от такой огромного   пространства голубизны неба и цветов!..
Назад по жаре идти не хотелось, и я оставался попасти, стараясь выполнить все точно, как говорил отец: «Сынок, пойди вон на тот косогор, там сейчас вот та красная будет норовить зайти на поле…» И красная корова, уверенная в своем праве на выбор корма, уверенно шла к запретному месту, но, увидев меня с кнутом, с усердием воткнулась щипать ближайшую траву. Кнут у отца был метров шесть. Вырезанный с постепенным утоньшением единственной рукой отца с моей помощью из старой покрышки ЗИСа, он более толстым концом крепился с помощью железного кольца и куска кожи к ясеневому кнутовищу, отполированному временем и правой рукой отца, а более тонкий конец соединялся с подходящим двухметровым концом из кожи, противоположный конец которой, сужаясь, рассекался на три, куда периодически вплетались суровые нити и далее - на нет -  моченец , мятые сухие стебли льна либо конопли, очищенные от костры. Это моченец давал такой оглушающий хлопок-выст рел, когда отец, сначала запустив кнут вперед, дергал его резко назад. Если к концу привязать небольшой камешек-голыш, то камень во время хлопка кнутом летел со страшным, как у пули, свистом метров на триста и далее.

Солнце медленно катится на запад. Но отец, никогда не имевший часов, всегда точно знал время. Он, если надо знать, который час, просто замерял свою тень своими ступнями. Ошибка могла составить не более 10 минут. Мне же мечталось о каком-либо транспорте, потому что босиком ноги накалывались, любая обувь мне натирала мозоли, после многодневной босой ходьбе кожа на ступнях трескалась, покрываясь цыпками. От цыпок спасало единственное средство – солидол, которого хватало везде, где появлялся трактор или комбайн. Перед тем, как гнать стадо в село, отец становился впереди стада и сдерживал коров, если по времени было рано. Тогда отец насвистывал одну и ту же простую мелодию из полутора десятка нот. Стадо успокаивалось, хруст срываемой коровами травы становился интенсивнее. Если стадо задерживалось, то сзади его подгоняли криками: «Эгей! Домой!» Понимание отца коровами обалдевало меня, мне казалось, что отец что-то такое знает… Это потом он рассказал мне, как по весне трудно приучить коров к стаду, каждая, приголубленная хозяйкой, норовит убежать домой пораньше, а то и с утра. И вот спустя недели две, такой единственной придется испытать «учебу» отца в виде порки коровы кнутом прямо во дворе хозяйки. Галопом неслась корова к стаду, находя его каким-то чудом, отец сзади еле успевал. Еще у отца в стаде был бык, купленный обществом для покрытия коров. Он так за три года понимал отца, что выполнял приказы как овчарка. Впрочем, вряд ли крупный рогатый скот глупее собак.

Наша корова, пройдя через речку и напившись, паслась в нашем овраге. Мама с Аней шли с поливки огорода с двумя полными из родника ведрами воды. Аня сразу убежала к подруге Нине Кобловой, живущее с матерью через овраг. Мне скорее хотелось дочитать очередную книгу и начать следующую. Отец с матерью тихо разговаривали, отец говорил, что надо бы оборвать цвет  у табака, а то он крепость потеряет, а мать расспрашивала, как я помогал пасти… Лампа семилинейка, огороженная другой раскрытой книгой, чтобы не разбудить родителей, вспыхивала, подрагивая, - видно, кончился керосин. Опять на самом интересном  месте.

За стеной у Аникиных стонала парализованная тетка Анна. Встала с дивана ее дочь Мария и достала ковш, слышно, как набрала в ведре воды. Раздался детский плач, это проснулся Сережа, сын библиотекарши Полины. Дядя Егор храпел и о чем-то просил. Утром он снова будет давать разнарядку матери, куда ей идти на работу: на ток или вершить солому в стога. На току мне нравилось, там была куча механизмов для сортировки, сушки и очистки зерна. Когда машина привозила зерно, мне и таким же, как я, разрешалось деревянными лопатами выгребать зерно из деревянного кузова. Весь день мы катались в кузове машины, иногда нам позволяли проехать за рулем по полю. Мы заранее знали, у какой машины как включаются передачи, сколько их, как завести и тормозить, чем лучше ведущие мосты. Экзамен тут же принимался и сдавался у более опытных «пацанов». Женщины в основном лопатили зерно в бурты, таскали в ведрах, засыпая в бункера сортировок, по 4 человека крутили ручной привод сортировки, сменяя «четверки» по усталости. Наполняли мешки с семенным зерном. Потом появились движки бензиновые, и только по проведению электричества – электромоторы.

К Аникиным каждый год в отпуск приезжал их сын Александр, военный летчик, в красивой форме со знаками различия и погонами, с женой и двумя девочками-красавицами, похожими на кукол. Моя мать посылала меня за чем-нибудь к соседям или просто поздороваться: «Ты как зайдешь, Миш, скажи: «Здравствуйте! С приездом, дядя Саша!» Стол у соседей ломился от выпивки и закусок, собиралось человек более десятка родных и друзей, шум стоял невообразимый, орали песни, всхлипывала гармошка… Меня соседи осыпали всякими конфетами, баранками, печеньем, а дядя Саша спрашивал у своих сестер: «А это чей?..» Все наперебой говорили, что Кузин, соседский, а я сознавал важность дяди Саши и свою… К тому времени я не только читал, о чем соседям было обязательно известно от Полины-библиотекарши, но и играл на гармошке страдания и вальс «Дунайские  волны». Меня тут же просили сыграть и давали гармошку, которую гармонист уже в руках не мог держать. После исполнения двух номеров мне обязательно наливали маленький стакан водки, но тут я их разил намертво, отказываясь… Мать потом обязательно спрашивала: - Играл? - Играл.  -  Водку наливали?   – А то!  - А ты?.. – Не стал! – Молодец!     И мне понятно становилось уважение к тому, кто не пьет. Но мне очень хотелось быть летчиком, как дядя Саша… Мне казалось, что он был самым богатым на земле человеком, он мог себе позволить угостить несколько человек сразу…

Выйдя на улицу, я встретился с дедом Филей Глебушкиным, стариком за восемьдесят. У него была огромная борода, он часто приходил к нам за нюхательным табаком, который собирался у моего отца при рубке стеблей табака для курева. У отца были различные сита с пробитыми в железном дне отверстиями. Сначала отсеивались крупные фракции, затем пыль, и только средние годились в кисет. В пылеобразный табак из стеблей добавлялся такой же из листьев, и дед Филя примерял табак к своему носу. Чих долго не получался, смесь делали покруче, и когда рождался долгожданный искрометный чих, дед Филя в блаженстве доставал платок, довольно вытирая слезы. На этот раз под мышкой правой руки еле умещались толстенные книжищи. Я поздоровался и в изумлении спросил: «Это что?» Дед остановился: «Это, Миш, Толстой «Анна Каренина», «Война и мир». «А Вы это раньше не читали?» «В том-то и дело, что читал. Два раза за свою жизнь. Но вот читал третий раз и снова воспринимал не так, как раньше. По- другому все. На другое обращаешь внимание… Даже наоборот все.» Как часто потом вспоминались слова деда Фил! Многое по жизни менялось в нашем сознании.

Дом Глебушкиных стоял прямо напротив нашего, через улицу. Мы по субботам ходили к ним в баню, так как баня была не у всех соседей. Топилась она по-черному, и мыться нам разрешалось либо до самих хозяев, либо после, но в любом случае надо было натаскать воды ведрами из колодца. В первые часы можно было угореть, и мы угорали, отходя потом, нюхая натертый на терке корень хрена. Зато можно было поддать жару, что любил мой отец. Мне нравилось мыться после, когда жара уже не было, и можно было не торопиться освобождать баню.

Далее стоял домик бабы Домны, Домахой звали ее соседи, хотя дома быть она не любила.
Следо жили Фомины.

А далее жил еще дядя Филька, фамилии которого не помню.
Дед Филя жил с бабкой, худенькой согнутой, но шустрой старушкой. Детей у них не было. Дед бабку не называл по имени, стеснялся на людях, на что она жаловалась соседям. Они подсказали ей, чтоб иначе она не отзывалась. Ушла однажды на огород в сторону речки, забылась делами. Дед подошел к калитке, увидел ее и зовет: Эй! Бабка будто не слышит… - Э-эй!!  Бабка молчит. Дед, разъяренный: «Э-эй! …тваю мать!» Бабка бегом припустилась наверх к калитке. 

За их домом в сторону трассы Москва – Куйбышев (нынче Самара) был огромный сад из вишен и яблонь. Детьми мы часто промышляли в чужом саду, не обходя и деда Филю. Как-то, забравшись на самую макушку огромной яблони, я так и остался там незамеченный, а в это время дед с угрозами «вот я вас…» погнал через довольно высокий забор остальных хлопцев. Дед был слеповат, так и не заметил меня, а я, угощая пострадавших ребят, ходил в «героях» с полной пазухой сладких ранних яблок «прыгунков», как мы называли белый налив.

У этого деда Фили жил на квартире завуч нашей восьмилетней школы Колдин Иван Борисович. У него вместо руки от локтя был протез, результат неудачного общения с взрывчатыми веществами в детстве. Детство  военной поры. С ним сначала долго говорил директор школы Тюменев Роман Кузьмич, после чего взаимопонимание у них было высокое и ни разу не возникало ни искорки. Ребят он никогда «не сдавал», наказывал щелбанами, держа аккуратно за шею протезом. У девчат, прятавших записки под резинки штанов выше колен, протезом выковыривал записку у парализованной от страха нарушительницы дисциплины, и на перемене она долго не могла ответить на вопрос подруги: «А он  хоть теплый или холодный?»…

Рядом с Аникиными был двор кооперации, с многочисленными складами, пустыми деревянными бочками, ящичной тарой, который замыкался на двухэтажный кирпичный дом с печью внизу и большой полутораметровой трубой, проходящей через второй этаж. Дом был помещичий, теперь внизу была пекарня, а сверху клуб, куда битком набивалась вечером молодежь. Показывали фильмы, а потом играли танцы. Билет в кино до денежной реформы 1961 года стоил 2 рубля, детям – 50 копеек. Фильмы немые с участием Чарли Чаплина, звуковые «Чапаев», «Республика Шкид» смотрелись по нескольку раз. Мы, пацаны, старались пролезть в окно на втором этаже, когда его открывали, иначе, нечем было дышать. Кто успевал, прятался по ту сторону экрана, смотря фильм в зеркальном изображении и даже умудряясь быстро читать титры…  Кого-то стягивал киномеханик Гриша прямо за штаны.

Когда мелочи не было, можно было пройти в кино за яйцо, ровно столько оно стоило сдать заготовителю или в магазин. Когда однажды в толчее яйцо лопнуло, хоть я его и удерживал в кулаке и медленно стекало через рваный карман по всей ноге, надо было долго, пока шел журнал, ждать, пока д. Гриша не спросил, а чего это я не иду…  Дядя Гриша взял меня за локоть и провел в дверь клуба в полной темноте: «Проходи, Миш!»

На следующий день я пришел в кинобудку, стал просить перемотать пленку кино. Мне было доверено зарядить кинопроектор и включить первую часть предстоящего вечером кинофильма. Как заряжался аппарат, я давно разглядел и запомнил через открытую дверь кинобудки с улицы. Дядя Гриша по-своему оценил зарядку фильма, позвав вечером помогать показывать фильм.

За фильмами д. Гриша ездил со своей женой и помощником киномеханика в одном лице в Сасово на пригородном поезде, который называли «рабочий». Он состоял из паровоза с двумя вагонами теплушками и ходил со станции Свеженькая до ст. Кустаревка, откуда вагоны прицеплялись к таким же еще нескольким вагонам до Сасова (позже будет ходить электричка Кустаревка – Сасово). В Сасове Григорий шел в вокзальный ресторан, садился за столик. Официантке он делал заказ на 200 граммов коньяка и две кружки пива, за которым в обычном порядке не достоишься из-за большой очереди и малого времени. Когда заказ приносили, Гриша, справившись о стоимости коньяка, с сожалением от него отказывался, а за пиво легко рассчитывался. Жена в это время еле успевала сбегать в туалет, так как в поезде туалеты чаще были заперты на ключ.

Далее рядом строился новый клуб с кинобудкой и сценой и двумя десятками лавок в зрительном зале. Далее располагался сельский совет с высоким просторным крыльцом, излюбленное нами, пацанами, место для ожидания, когда откроется клуб, либо днем в выходные мы собирались там для игр в «уголки», нас было больше чем четверо и, перемигиваясь, мы менялись углами, пока кто-то не занимал твой угол…

Кроме пряток, «войны», казаков-разбойников, лапты, «свечи», волейбола, футбола, городков, жмурков, догонялок, были пятнашки и «расшибалы»,  шашки и шахматы, игры в  карты: от пьяницы и акулины до подкидного и «козла», где «шамайка», шестерка треф «ловит» даму треф, а также сека, очко на мелочь. Правило было одно: выигравший посылал проигравшего за газированной водой и печеньем, угощались все. Место было выбрано исключительно: огромный чердак нового строящегося клуба – в любую погоду, особенно, в дождь, тепло и сухо… Играли также в напильники, или ножички, нужно было воткнуть в землю или песок данный предмет трижды, потом с одного пальца с переворотом, с двух, трех, четырех, с ладони, кулачка, кулачка-рюмочкой, с руки – «часы»,  локтя,  плеча – погон, с кепки, подбородка, груди, колена, перевертыши перед собой, через себя, зубами и – стоя – «роспись» три раза: держа за острый конец надо воткнуть им же в землю. Играли еще в захват земли, «расписываясь» и проводя через это место прямую, не сходя с места…

С обратной сторона сельсовета располагалась библиотека, где работала соседка Полина. Мужа у нее не было, а маленький Сережка был. Иногда она, давая книгу, поручала мне его до обеда, и тогда я вел его на пруд с мелкого места.

Пруд у нас был за школой на ручье, который впадал в речушку чуть более ручья, которая текла от начала Раковки вдоль всей Козловки, впадая в Липках в речку Черную, которая впадала в Цну и далее - в Оку. В ручье вода была необыкновенно чистая, с желтым песочком и многочисленными пескарями. Мы собирались человек по десять и более, прудили пруд. Недалеко лопатами вырезали пласты дерна с травой размером 20 на 40 см, малыши по двое несли этот большой пласт к плотине, где взрослые пацаны укладывали пласты вниз травой по всем правилам кладки, скрепляя ивовыми прутьями, в надежде, что ива прорастет и скрепит корнями плотину основательно. У каждого был личный план по доставке пластов, который всегда перевыполнялся. Пока возводилась основная плотина, ручью делался обводной канал. Через неделю плотина была готова, канал закладывался, укладывался деревянный короб для сброса лишней воды. Дня через четыре пруд наполнялся, вода становилась прозрачной, мы забирались на самый верх двадцатиметрового оврага и сверху любовались нашим самостоятельным творением, каждый раз с восторгом сообщая, «до каких пор натекло».

Однажды, спустя уже месяц, пришлось наблюдать, как появившиеся дикие две уточки, облюбовавшие пруд под свои жизненные интересы, изматывали овчарку, которую привел какой-то приезжий москвич, и позволивший развиться охотничьему инстинкту своей любимицы. Утки, видя приближение плывущего пса, сначала держали дистанцию, а потом разделившись в разные стороны, одна пропала из виду разъяренной собаки, вынырнув метрах в 50 совсем в другой стороне. Москвичу пришлось раздеваться и руками ловить и вытаскивать зверя на берег, ибо команд он уже не слушал, а утонуть мог.

Рядом с библиотекой располагался продмаг, постоянное место купли хлеба по 14 копеек, спичек по 1 копейке коробок, соли – 4 копейки килограмм, масла растительного, сахарного песка 80 копеек килограмм, и др. Продавцом была жена председателя сельсовета, самобытная, уверенная в себе женщина, она глядела на нас свысока, а когда создавалась очередь, покрикивала на людей, умудряясь обслужить без очереди «своих», кого она считала нужным. Однажды мы с пацанами углядели за магазином целый 20-киглограммовый короб с печеньем, выброшенный по случаю списания продукта по порче, что проводилось крайне редко. Мы наелись до отвала, а потом у всех заболела голова, потекли слюни, нас стало рвать, что и спасло. В больницу никто не обращался. А ведь только вчера она вовсю продавала эти печенья…

Далее шли два или три склада, один был магазинный, а один колхозный, где отец, будучи со мной, однажды, получая растительное масло по трудодням, умудрился сунуть во флягу с медом указательный палец своей руки, пока кладовщик находился в глубине склада: «На, Мишк, соси мед!» Какой же сладкий был палец отца!..

За складами был молочный завод. Там молоко охлаждали с помощью заготавливаемого с началом зимы льда, который каждый день привозили на подводе от речки, где он был укрыт толстым слоем соломы и его откалывали ломом и пудовыми кусками грузили на подводу. На молзаводе делали сметану и масло, творог. Сыворотка постоянно текла ручьем в речку. Туда на лето устроилась сестра Аня после 8 класса, но работа оказалась непосильной, полные 40-литровые фляги было тяжело грузить даже на подводы, не то, чтобы в кузов машины… Но умытая обратом кожа лица и рук сделала ее красавицей, не стареющей до сих пор, хотя ей уже 65… Я пришел к ней с двумя ведрами за сывороткой свиньям, а она вынесла мне литр свежих сливок, заставила выпить… На обр
Категория: Мои статьи | Добавил: mihaelpolev (23.02.2010)
Просмотров: 1364 | Комментарии: 1 | Рейтинг: 5.0/2 |
Всего комментариев: 0
Добавлять комментарии могут только зарегистрированные пользователи.
[ Регистрация | Вход ]
Бесплатный конструктор сайтов - uCozCopyright MyCorp © 2024